Насколько триумфальным представлялось освоение Российского Севера в советскую эпоху, настолько разрушительным выглядел его кризис в постсоветское десятилетие. Овеянный героикой открытий и достижений Север вдруг предстал депрессивной периферией, а укреплявшаяся долгие годы система централизованного управления оказалась эфемерной. При общем подобии исходных условий, каждый северный регион выбрался или пытался выбраться из потока социального хаоса по-своему, и этот опыт в совокупности и в частностях достоин пристального внимания для оценки сегодняшнего потенциала Севера.
Взгляд этнографа различает два вектора в стремительно меняющемся социокультурном пространстве Российского Севера. Один ориентирован на мобилизацию старых традиций, другой — на становление новых региональных формаций. Первый обусловлен тем, что старые традиции в период кризиса оказались не только надежным средством выживания, но и удобным механизмом адаптации к новым условиям. Группы коренного населения, придерживавшиеся традиционного образа жизни (прежде всего кочевники-оленеводы), легче вошли в стихию рынка, чем те, что были плотно охвачены социалистической модернизацией. Второй вектор, обозначивший процесс регионализации, также имеет выраженный «туземный акцент», поскольку коренные жители, несмотря на малочисленность, сыграли ключевую роль в развитии нового социокультурного феномена. Былая отчужденность пришлого населения от традиций коренных северян сменилась их культивированием как ядра регионального самосознания.
Оба вектора выражают стихийную (естественную) реакцию жителей Севера на советский кризис рубежа 1980–90-х годов, когда за эпохой «подрыва корней» последовал бум «укоренения» на этнической и региональной почве. Минуло десятилетие, и политическая атмосфера России наполнилась духом «единения», который вносит новые доминанты на место разрушенного горизонта державной идеологии. Сегодня в пылу увлечения вертикальным федерализмом регионализм нередко причисляют к реалиям вчерашнего дня (прошлого века), и расточительные политики готовы законодательным росчерком вновь перекроить карту северных регионов. В этом случае накопленный региональными сообществами потенциал (возможно, самое значимое достижение постсоветского периода) ждет очередная деформация, грозящая всплеском лишней социальной активности. Как показывает история, манипуляция границами при самых благих намерениях несет в себе заряд большой разрушительной силы, часто приобретающий свойства бумеранга.
Этнические и административные границы
Коренные народы Севера принято представлять малочисленными группами, разбросанными по бескрайним просторам тундры и тайги. В XX веке модно было акцентировать внимание на микроскопичности отдельных групп северян (например, энцев или ороков) , заботиться об их причастности к благам социализма, а затем сокрушаться по поводу их вымирания. Между тем, Российский Север издавна населяют не только малочисленные, но и крупные народы — коми-зыряне и якуты , а также русские поморы, чье историко-культурное наследие измеряется не локальными, а евразийскими масштабами. Кроме того, коренные народы Севера сумели превзойти основное население России и по темпам демографического роста, и по уровню сохранности традиций.
«Уменьшительно-ласкательный» взгляд на северные народы имеет мало общего с праисторической и исторической реальностью, созданной на просторах Евразийского Севера народами индоевропейской, уральской, алтайской, палеоазиатской и эско-алеутской языковых семей. В разное время здесь доминировали мощные культуры скандинавов-викингов, эскимосов эпохи туле, русских поморов, коми-зырян, якутов, угров эпохи княжеств, кочевников-оленеводов ненцев, объединявших огромные территории сетью миграционных, торговых и военно-политических связей. На Севере рождались и развивались культуры больших пространств, а не малых народов. Скромные по численности группы коренных северян (например, юкагиры) в действительности являются уцелевшими островками некогда обширных этнокультурных сообществ.
С древности отношения на Севере были настроены скорее на поддержание связей, чем размежевание. Условные этнические границы, заданные экологическими рубежами и системами сезонных миграций населения, часто служили не полосой отчуждения, а перекрестками торговых и военных путей, где формировались новые этнокультурные очаги (например, на Ладоге, где сходились маршруты скандинавов, финнов и славян, в устье Оби, где встречались на торгах коми, ненцы, ханты и русские).
Государства привнесли на Север административные границы, исходившие из политических предпочтений южных столиц, при этом новые рубежи по неведомым северянам мотивам зачастую дробили на части целостные этнические территории. Например, саамы оказались в составе четырех независимых государств, ненцы — четырех административных образований СССР/России. Карельская земля с эпохи средневековья была рассечена границей между Швецией и Россией, которая неоднократно передвигалась и всякий раз оставляла глубокие шрамы на этническом теле карел. Каждое ее новое прочерчивание (особенно в XVI–XVII и ХХ веках) сопровождалось массовыми миграциями и социальной смутой. Путаница на этом перекрестке политических и этнокультурных отношений привела к парадоксу: у карел есть государственность (Республика Карелия, которая в прошлом веке успела побыть и Карельской Трудовой Коммуной, и Карельской АССР, и Карело-Финской ССР), но нет литературного языка (его распространению еще в 1930–40-е годы помешали «красно-финнские эксперименты»).
В советскую эпоху на Север хлынул поток добровольных и подневольных мигрантов, включая спецпереселенцев и узников ГУЛАГа. Новыми этнокультурными очагами Севера и его символами стали Беломорканал, лагеря Воркуты и Колымы. Переселения и отношения в северных регионах регулировались Центром, разные ведомства которого управляли малыми народами и большими ресурсами. Правда, устойчиво регулируемыми эти отношения представлялись лишь Центру, тогда как у местных жителей за ними закрепилось определение «временщичество». Старожилы затерялись в мозаике новопоселенцев, в большинстве по корням своим не имевших отношения к Северу, прибывавших сюда на короткий срок (в том числе «вахтовым методом») и выступавших носителями централистской идеологии. В этих условиях межэтнические и даже внутриэтнические связи проходили через фильтр центральной власти, а административные границы служили элементом многоступенчатой «вертикальной» структуры управления: центр, область (край, республика), округ, район, село, поселок (деревня, стойбище). Иерархический лабиринт увлекал региональных и этнических лидеров, а «московский фильтр» отцеживал выдвигаемые ими инициативы.
Крах Советского режима сопровождался подъемом этнических и региональных движений, которые, однако, по инерции были ориентированы на Центр как главную арену решения ключевых задач. Учредительный и последующие съезды созданной в 1990 г. Ассоциации коренных малочисленных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока Российской Федерации состоялись в Москве под эгидой федеральной власти. Ассоциация включает около 30 региональных организаций коренных народов, но, в отличие от подобных зарубежных объединений (Саамского Совета, Циркумполярной Конференции Инуитов, Ассоциации Алеутов), строится не по этническому, а по территориальному признаку, имитируя административный дизайн Российской Федерации. Ненцы представлены в 5 региональных организациях, эвены — в 6, эвенки — в 11. Тем самым отдается предпочтение интеграции народов Севера на федеральном и региональном уровнях, минуя этнические объединения.
«Федеральная» структура Ассоциации оказалась эффективной в период становления, когда, с одной стороны, отлаживались ее связи с федеральными и региональными институтами власти, с другой, консолидировались сообщества коренных жителей внутри регионов. Сегодня Ассоциации впору решать более сложную задачу преодоления административно-региональных границ и создания устойчивых межрегиональных связей на севере России. Путь к этому — формирование этнических объединений в рамках Ассоциации с целью не только восстановить внутриэтническую целостность отдельных северных народов, но и вывести на новый уровень сотрудничество между северными регионами. Общененецкая организация может быть органичным посредником в отношениях 5 северных регионов, общеэвенкийская — 11 и т.д. С. Н. Харючи и другие лидеры Ассоциации подчеркивают необходимость сдвига ее деятельности с федерального уровня на региональный (Харючи 2000:25). Можно надеяться, что на практике это приведет к интенсификации многосторонних связей между северными регионами, столь необходимых для их устойчивого развития. В минувшей декаде коренные народы выступили опорным звеном процесса регионализации, сейчас они могут выполнить миссию посредников в создании системы межрегиональных отношений на Российском Севере.
Два опыта социальной адаптации
Смутное постсоветское время подтвердило старую истину: коренные народы составляют ту часть населения, которая даже в самых кризисных обстоятельствах не намерена покидать Север. В период массового бегства с Севера понятие «коренной» приобрело дополнительный смысл. Правда, в это же время произошло стремительное укоренение части нового населения — недавних «временщиков», по разным причинам прочно связавших свои жизненные интересы с северными регионами.
История взаимоотношений коренного и нового населения Севера в ХХ веке насыщена драматическими эпизодами, особенно в 1930-е годы галлопирующей советизации и 1950–80-е годы промышленного освоения. Решительность действий советской администрации, вызвавшая на первых порах ряд восстаний и волнений среди коренных жителей, в конечном итоге заставила их приспособиться к новым социально-политическим обстоятельствам. Высокоадаптивные по своей природе северные культуры сумели вжиться в жесткую социальную среду, при этом некоторые, особенно кочевые, преуспели в сохранении собственных традиций, несмотря на многочисленные попытки властей растворить их в «советском народе». За три поколения механизмы социальной адаптации стали частью культуры коренных северян, хотя в каждом регионе они отличались малозаметными на первый взгляд особенностями.
Падение советского режима вызвало кризис социально-политической среды, к которой десятилетиями приспосабливались коренные жители. Механизмы адаптации в одних случаях стали давать сбои, в других продолжали, хотя и видоизмененные, действовать. В обстановке кризиса решающую роль сыграли те неприметные прежде особенности, которые одним позволили преодолеть социальную стихию, других привели на грань катастрофы. Это особенно заметно в сопоставлении двух сходных по силе традиций народов, ненцев и чукчей, из которых первые сегодня выглядят победителями, вторые — проигравшими.
Оба народа — кочевые оленеводы Российского Севера — примерно в одинаковой полноте сохранили свою социокультурную автономию в условиях российской и советской колонизации. Независимо друг от друга, но с равным успехом, ненцы и чукчи устояли под давлением оружия в XVII веке, христианизации — в XVIII, администрирования — в XIX. В Советскую эпоху они представляли два крупнейших очага кочевничества и язычества на Евразийском Севере, обладая при этом статусом «титульных народов» в одноименных национальных (автономных) округах: ненцы — в Ненецком, Ямало-Ненецком и Долгано-Ненецком, чукчи — в Чукотском.
В 1989 г. чукчи и ненцы были бесспорными лидерами советского оленеводства: в Чукотском округе насчитывалось 499000 оленей, Ямало-Ненецком — 495900. При условном равенстве стад в этих округах у чукчей «на душу населения» приходилось даже больше оленей, чем у ненцев. В первый год кризисного десятилетия на Чукотке и Ямале произошло сопоставимое сокращение стад, соответственно до 491000 и 490000 голов в 1990 г. Затем случилось труднообъяснимое: число оленей у ненцев стало расти и за пять лет (к 1995 г.) достигло 508000, а у чукчей сократилось до 236000 (Belikov, Boltunov 1999:16, табл. 4). Дальнейший рост стад на Ямале пришлось искусственно сдерживать из-за угрозы истощения пастбищ, тогда как на Чукотке никакие меры не смогли сдержать катастрофический спад поголовья — впятеро за десятилетие (до 103500 в 1999 г.). По опустевшим чукотским пастбищам ныне бродят дикие и одичавшие олени, а чукчи все чаще обращаются к охотничьему опыту своих праотцов.
За индексами поголовья в данном случае кроются этнические судьбы, поскольку для обоих народов оленеводство — основа и смысл жизнедеятельности. Контраст между феноменом Ямала и драмой Чукотки тем более ярок, что в течение столетий две выдающиеся оленеводческие культуры Евразии развивались одинаково динамично. Сегодня, когда специалисты всерьез обсуждают «вероятность полного краха оленеводства» в России и его «замены промыслом диких или одичавших оленей» (Baskin 2000:24), в заочном споре Ямала и Чукотки решается вопрос о выживании в современном мире оленеводства как вида деятельности: возможно ли его развитие (ямальский вариант) или неизбежен закат (чукотский вариант)?
По распространенному мнению, рост стад на Ямале вызван рыночным спросом на продукцию оленеводства со стороны развивающейся в округе газовой и нефтяной индустрии (Хрущев, Клоков 1998). Однако спрос может приобретать различные формы — на Чукотке артели старателей тоже скупают у пастухов оленей, но это приводит к сокращению стад. Различие состоит не в наличии или отсутствии рынка и промышленного потенциала (Чукотка щедро наделена золотом и другими ресурсами), а в уровне самоорганизации региона и соучастия различных групп населения в цикле регионального производства.
На Ямале социальная среда в постсоветское десятилетие сохранилась и даже качественно улучшилась (за счет подготовки и приглашения квалифицированных специалистов). На Чукотке случилось обратное: отток некоренного населения стал лавинообразным, к 1996 г. его численность упала наполовину (с 160000 до 80000), а к 1999 г. — на 2/3 от уровня 1989 г. При этом первыми покинули регион технические специалисты, учителя, врачи, экономисты и другие квалифицированные работники (Vakhtin, Krupnik 1999:31).
Синхронное и соразмерное по масштабам сокращение на Чукотке пришлого населения и домашних оленей может показаться случайным совпадением. Совсем недавно общим местом в северных дискуссиях был тезис о несовместимости экономических интересов коренного и нового населения. Следуя этой логике, можно было ожидать, что отток пришельцев откроет простор традиционной экономике, прежде всего оленеводству с его потребностями в обширных пастбищах. Так бы и случилось (отчасти это произошло на Ямале), не окажись разрушенной та самая социальная среда, к которой десятилетиями адаптировалась чукотская культура. Массовое бегство нового населения ввергло Чукотку в системный социальный кризис, атмосферу хаоса и мародерства. В числе других жителей настроению упадка поддались чукчи, в числе прочих отраслей подверглось разорению оленеводство. Олени сотнями гибли от пуль браконьеров и волчьих потрав, стадами терялись в тумане и пурге, вымирали от копытки и уходили за дикими оленями, без меры съедались пастухами и их голодными поселковыми сородичами, без счета обменивались на хлеб и водку старателям, вездеходчикам, летчикам… Во главе совхозов вдруг оказались бесталанные руководители, во главе пастушеских бригад — безответственные юнцы… Эти и другие горестные толкования циркулируют по пустеющей Чукотке, но от вида заброшенных поселков и приисков, замерших аэропортов и гаваней становится ясно, что все они явились лишь следствиями потрясшей регион тотальной социальной депрессии.
На Чукотке падение советского режима отозвалось болезненно, на Ямале — оздоровительно. До 1990-х годов основные производства на Чукотке развивались под прямым и жестким контролем различных московских ведомств, чьи «микроколонии» не были связаны друг с другом на региональном уровне. С прекращением этого контроля полуостров покрылся отмирающими лоскутами централизованной системы; на месте внутрирегиональных связей зияла пустота; к тому же Чукотский округ, поспешив отделиться от Магаданской области, оказался в изоляции на межрегиональном уровне (отношения Ямало-Ненецкого округа с Тюменской областью, хотя и не бесконфликтные, развивались последовательно и конструктивно). В то время как Ямал создавал собственный комплекс региональных связей, Чукотка оставалась островом пережиточного социализма, по-прежнему полагаясь на поддержку Центра (головные офисы действующих и вновь создающихся на полуострове предприятий в большинстве своем располагаются в Москве).
Различие механизмов управления на Ямале и Чукотке ярко выражено в отношениях собственности, в том числе применительно к оленеводству. Если ненцам еще в советское время правдами и неправдами удалось сохранить и даже нарастить стада частных оленей (в 1970–80-е годы их доля в общем поголовье увеличилась с 35 до 40%), то у чукчей она, и без того скудная, уменьшилась (с 6 до 4%). Сегодня среди оленеводов-ненцев немало крупных собственников — «тысячников», тогда как у пастухов-чукчей количество частных оленей в среднем равно нулю. В этом кроется еще одна коренная причина успеха оленеводства на Ямале и его упадка на Чукотке. Ненцы даже в условиях советского режима сумели сберечь отношения частной собственности, а в постсоветский период ввести этот мощный ресурс в действие. Чукчи предприняли в 1990-е годы отдельные попытки вернуть стада в частную собственность, но столкнулись все с той же пережиточно-советской позицией администрации.
Отмеченные различия между Ямалом и Чукоткой дают, между тем, основания для общего заключения: в обоих регионах очевидна многофакторная зависимость состояния коренных народов от доминирующей социально-политической среды, образуемой новым населением (в 1989 г. доля ненцев в Ямало-Ненецком округе составляла 4,2%, чукчей в Чукотском округе — 7,9%). Жизнеспособность этой среды зависит от уровня ее самоорганизации на региональном и межрегиональном уровнях. Одним из ключевых критериев региональной самоорганизации является стиль взаимодействия коренного и нового населения. В обоих регионах (и на всем Российском Севере) в постсоветский период отчетливо выразилась тенденция к сближению нужд и интересов коренного и нового населения, складыванию региональных социокультурных формаций. За десятилетие многие северные новопоселенцы пережили драматическое превращение из «захватчиков» в «заложников», лишившись былых льгот, надбавок, накоплений, а заодно беспочвенного снобизма в отношении «северных окраин»; многие заново открыли для себя возможности долговременной высокодоходной деятельности в северных регионах. Со своей стороны коренные жители, избавившись от комплекса «малых народов» и благополучно миновав стадию агрессивных шоу-протестов, приобрели опыт конструктивного взаимодействия с новым населением. Динамично развивающиеся региональные сообщества Севера (например, Ханты-Мансийский и Ямало-Ненецкий округа) близки к преодолению депрессивной идеологии провинциализма и переходу на следующий уровень позиционирования региональных интересов — формированию системы устойчивых межрегиональных и международных связей.
Литература
Народы Севера России. 1992. Вып. 1. М.: Ин-т этнологии и антропологии.
Харючи С. Н. 2000. Движение коренных малочисленных народов Севера на пороге XXI века // Северные народы России на пути в новое тысячелетие. М. С. 21–26.
Хрущев С. А., Клоков К. Б. 1998. Ненецкое оленеводство: подходы к разработке концепции устойчивого // Этнографические и этноэкологические исследования. Вып. 7. СПб. С. 1–47.
Baskin L. 2000. Reindeer Husbandry/Hunting in Russia in the Past, Present and Future // Polar Research. Vol. 19 (1). P. 23–29.
Belikov S. E., Boltunov A. N. 1999. Reindeer of the Russian Arctic. INSROP (International Northern Sea Route Programme) Working Paper. No. 141. Lysaker: Fridtjof Nansen Institute.
Vakhtin N., Krupnik I. 1999. Power, Politics, and Heritage: Undercurrent Transformations in the Post-Soviet Arctic — The Case of Chukotka // Topics in Arctic Social Sciences. Keynotes Presented at the Third International Congress of Arctic Social Sciences. Ed. by Frank Sejersen. Copenhagen. P. 27–42. |
